Воспоминания об архимандрите Кирилле

Познакомился я с отцом Кириллом, когда только пришел к вере, еще не думал ни о семинарии, ни о монашестве, недавно начал ходить в храм. В Лавру меня в первый раз привез давно знавший и почитавший батюшку, у него окормлявшийся раб Божий Петр. В тот день батюшка принимал в келии под Трапезным храмом, так называемой посылочной. (Я поступил семинарию в 1991 году, а приехал к батюшке года за два до этого.)

Шла исповедь. Очень волновался. Подошла моя очередь, не помню, насколько был готов, вообще не знал, надо ли будет исповедоваться. Что-то сказал, очень немного. Батюшка накрыл меня епитрахилью. До этого я был в Лавре лет 10–15 назад, когда учился в школе, на экскурсии, поэтому никого не знал, никто не мог знать и меня. Батюшка стал читать разрешительную молитву. Из всего услышал только свое имя – Александр. Тогда я от волнения ничего не заметил. А когда вышел, вдруг понял, что не сказал, как меня зовут (до этого исповедовался всего два или три раза, навыка не было) – батюшка сам назвал меня по имени. И как-то представилось, что ему так же, как мое имя, было открыто всё во мне и обо мне. Такая была радость, и как к родному человеку сразу прилепилось сердце!

Такой была моя первая встреча с батюшкой отцом Кириллом. Пока работал после института, ходил в храм Косинской (Моденской) иконы Божией Матери в Косино, на юго-востоке Москвы, настоятель которого, протоиерей Михаил Фарковец, сам давно знавший и глубоко почитавший батюшку, дал мне рекомендацию для поступления в семинарию и духовно препоручил своему духовнику, отцу Кириллу, написав ему обо мне письмо, которое я и передал батюшке. Он также благословил мне поступать в семинарию.

Поскольку наша семья не была церковной, родители волновались за выбор мною совершенно нового и неизвестного им пути жизни. И мама тоже поехала к батюшке. Какой состоялся разговор, я не знаю, она ездила одна. Но то, что из сказанного тогда мама мне передала, запомнилось и стало руководством на всю жизнь (это, думаю, и было главное): если будет служить Богу и ближним, всё будет хорошо (я понял так, что только с такой целью можно поступать в семинарию и принимать священный сан).

Важно и то, как это было сказано (характерно для всего, что говорил батюшка): коротко, главное, немного, но ёмко, дальше самому можно раскрывать, со всех сторон обдумывать, но в этих кратких словах было всё, чтобы не пойти по неправильному пути. Конечно, от этого предохраняла и молитва батюшки. Вообще он молился всегда, даже во время беседы, но особенно очевидно (хотя и не явно, внешне) перед тем, как дать совет: углублялся в себя, смотрел немного в сторону и вверх, как бы думая – всё это очень тактично, как бы естественно задумываясь, ничего напоказ, нарочито, как и всё в его жизни.

В связи с этим вспоминается один случай. В 90-е годы встал вопрос об ИНН. Особенно это волновало церковных людей. Как-то вопрос обсуждался на радиостанции «Радонеж». Живя в Лавре, я ничего не слушал, а тут оказался дома в Москве и включил радио. Было самое начало программы, прямой эфир. Объявляют, о чем будет идти речь и что в студии вместе с ведущим – духовник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Кирилл. Первый вопрос – об отношении к ИНН. Батюшка сказал дословно следующее: «Номер я не приму, но ни чьей совести не связываю». (Это прозвучало как формула, я запомнил сразу на всю жизнь: и собственно об ИНН, и, вообще, как надо подходить к решению сложных вопросов: одно дело я, мой образ жизни, мои силы, – но есть те, кто думает иначе, у кого другая ревность, решимость, другие силы, и всех надо понять, никого не ввести в соблазн, не закрыть «путь ко спасению». Опять же – кратко, определенно и многогранно). И тут же слово взял ведущий, стал говорить общепринятые по этому вопросу вещи, но те, которые хотели услышать «слово истины», его услышали.

Из времени учебы в семинарии особенно запомнилось монашеское правило, которое читалось в келии батюшки. Оно начиналось в 11:30 и продолжалось до 12:45, когда батюшка уходил на обед (всегда обязательно – в монастыре это послушание, – не пропуская). Мы собирались около келии 16 с табличкой «архим. Кирилл» (славянскими буквами) на втором этаже Варваринского корпуса. В условленное время все заходили, и начиналось правило. Батюшка стоял у левого окна келии, справа был красный угол с большой Черниговско-Гефсиманской иконой Божией Матери в центре. Перед ней стояла лампада красного стекла. Иногда во время правила батюшка тихо подходил и поправлял фитиль. В келии царили мир и тишина, глубокий внутренний покой, кротость, любовь, как выражение состояния души батюшки, его внутреннего мира. Небольшая деталь. Нигде в келии не было ни сантиметра свободного места: ни на столе, ни на подоконниках, ни на стенах, ни на шкафу слева от входа (справа была вешалка, слева около шкафа – стол с лекарствами и некоторыми кухонными принадлежностями, т.к. из-за слабого здоровья батюшки келейник заваривал для него некоторые травы и вместе с лекарствами давал в определенное время. На стене слева от двери висел телефон. Иногда звонили и во время правила. Батюшка всегда подходил, отвечал тихо, смиренно, с большой добротой, любовью, но сдержанно, с какой-то внутренней заботой, теплотой, ничем внешне не привлекая к себе, не выказывая себя, а как бы скрадывая, скрывая. Но за этим чувствовались не холодность, отстраненность, а подлинное смирение, кротость, желание не выделяться). Так вот, при обилии икон, вещей (подарки за долгие годы, десятилетия) не ощущалось никакого беспорядка, хаоса, неустроенности. Не было и «механического» порядка. Казалось, так и в душе батюшки – огромное количество всего: не говоря уже о глубинах сокровенной духовной жизни, столько каждодневных забот: как духовника Лавры – о ее внутреннем и внешнем благоустройстве, состоянии душ братии; как духовника многих и многих мирян – их заботы, переживания, просьбы (батюшка во всё вникал, ко всему и всем относился предельно искренне, ответственно, все советы, слова, сочувствие обращая к каждому, кто был сейчас перед ним, как к родному, полностью проникая в его внутренний мир, обстоятельства жизни). И при этом – никакой суеты, ни тени раздражительности, нетерпеливости, даже при крайней усталости, но всегда ровность, кротость, благожелательность, не столько внешняя улыбка (скорее в глазах), сколько внутренняя радость, умиротворенность, невольно передающиеся собеседнику, – как следствие того внутреннего, духовного порядка, который был в душе батюшки, несмотря на предельную наполненность каждой минуты, когда всё в гармонии, всё на своем месте, всё в свое время.

Правило состояло из трех соединенных канонов (Иисусу Сладчайшему, Божией Матери, Ангелу Хранителю), акафиста Иисусу Сладчайшему (по пятницам – Матери Божией), кафизмы, одной главы Апостола и одной главы Евангелия. Начинал всегда батюшка, всегда очень неспешно, даже нарочито медленно, с паузами между словами, с видимым усилием углубляясь в слова молитвы, как бы заставляя себя и нас переключиться от дел, житейских забот, волнений – к предстоянию Богу, для чего мы собрались; так он воспринимал молитву, уча своим примером и нас. После возгласа по «Отче наш» старший по сану (обычно архим. Исаия) читал канон Иисусу Сладчайшему, следующий по старшинству – Божией Матери, третий – Ангелу Хранителю. После шестой песни канона первые кондак и икос акафиста читал батюшка, потом по очереди все присутствующие, в том числе миряне. Батюшка читал и первый раз тринадцатый кондак. Он же читал кафизму (которую, как и Апостол, слушали сидя, вставая только на «Слава, и ныне»), потом по главе Апостола и Евангелия, по порядку, на русском языке, чтобы всем было понятно. Оканчивали, как было упомянуто, около 13 часов, и братия шли в трапезную, а мы в семинарию. Никто не принуждал приходить, даже были некоторые затруднения из-за занятий. Но какое было желание, стремление, как дорожили мы этими правилами!

Нередко, в будние дни (когда не было Всенощной, после которой батюшка исповедовал мирян, готовившихся причащаться) мы, семинаристы, собирались у батюшки и по вечерам (после ужина и до вечерней молитвы, приблизительно с 20:20 до 21:40). Батюшка приходил в «посылочную» и читал нам (около часа – Ветхий Завет, по порядку, и минут 20–30 в конце – творения святителя Игнатия (Брянчанинова); особенно запомнилось «Приношение современному монашеству»). Для этого расставлялись скамейки, батюшка сидел к нам лицом. Объяснений не было, только чтение. Исключение помню только одно – о 666 талантах золота, которые приносили как дань царю Соломону: батюшка удивился такому большому количеству. (Тогда вопрос, связанный с этим числом, еще так остро не стоял, да и батюшка на эти темы обычно не говорил; а я тогда думал о духовной жизни, о правильном устроении сердца, об учебе, вообще очень хорошо было у Преподобного – всё остальное было далеко, всё покрывали благодать и молитвы отца Кирилла.)

Иногда батюшка опускал длинные ветхозаветные родословия, идя далее по тексту, читая неспешно, внимательно, думая и молясь. Видно было, что его искренне занимает читаемое (как и всё, что он делал, слушал, говорил), и ничего не надо было объяснять, толковать, обсуждать – просто так хорошо было сидеть и слушать. Хотелось только одного – чтобы это как можно дольше не кончалось. (Поэтому, когда были чтения, мы старались отложить всё: уроки, сочинения, подменялись на послушаниях.)

В конце чтений всегда было небольшое угощение (видимо, из того, что приносили батюшке): входил келейник о. Мефодий с подносом и предлагал каждому «утешение»: веточку винограда, иногда бутерброд с рыбой и т.п. (И тоже, думается, как промыслительно: не много, не изыскано, чтобы этим не привлекать, особенно всегда не прочь покушать студентов; с другой стороны – все-таки утешение, не столько едой, сколько батюшкиной теплотой, заботой, радушием.) Как пример чуткости и заботы батюшки храню открытку, написанную его рукой. Дело в том, что семинаристов не без труда пропускали на братской проходной. Я как-то сказал об этом батюшке. Он при мне взял чистую Пасхальную открытку и написал: «Проходная Лавры. Прошу пропустить ко мне воспитанника 3-го кл. Московской Дух. Семинарии Павлык Александра. Арх. Кирилл». С тех пор я проходил к батюшке беспрепятственно. 

В конце семинарии стал вопрос, как быть дальше. Учиться в Академии хотелось, но надо было думать о будущем: избрать ли путь монашеский или приходского служения. Совершенно не представлял, как поступить, знал только, что сам ничего не придумаю. Решил спросить у батюшки (уже перешел в 4-й класс, тогда последний, и надо было определяться). Подошел с этим вопросом в келию (помню, был уставший или чем-то расстроенный, говорил невнятно, у самого на душе тяжело, неопределенно, да еще осознание всей ответственности предстоящего шага). Батюшка, выслушав меня, просто и как-то заботливо, с теплотой сказал: «Пиши прошение к нам». Больше для меня вопросов не было, всё сразу успокоилось, стало на свои места, душа уверилась, что это решение окончательное и я буду в Лавре. Так по милости Божией и случилось, всё было гладко: в семинарии прошение легко подписали, на Духовном соборе почти ничего не спрашивали, родители дали свое согласие, – и ни разу за эти годы я не пожалел о сделанном выборе. Твердо знаю, что на это была воля Божия, а если моя душа и не спасется, то только из-за собственного нерадения, путь же спасения указан был батюшкой наилучший.

Всем известна особенная любовь отца Кирилла к Евангелию – с того момента, когда он нашел его в руинах одного из домов обороняемого Сталинграда, – пронесенная им через всю жизнь. По воспоминаниям старшей братии, батюшка некоторое время был на послушании в Троицком соборе. Во время дежурств кто-то слушал акафист Преподобному, кто-то тихо беседовал с паломниками, кто-то молился, – а батюшка стоял за колонной, скрытый от всех, и читал Евангелие. Действительно, не только Евангелие, но и, казалось, весь Новый Завет впитала память батюшки, настолько часто он цитировал священные тексты в своих проповедях – ровно, уверенно и одновременно глубоко смиренно, органично вставляя слова Священного Писания в свою речь. Как сейчас слышу: «Плод духовный есть любовь, радость, мир, долготерпение…», и в каждом из этих слов любовь, радость, мир, долготерпение его глаз, улыбки – тихих, кротких, но так притягательно и неотразимо действующих. И, поистине, «на таковых нет закона», одна только благодать, как во всём облике батюшки.

Еще одно частое увещание проповедей, поздравлений батюшки: «Друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов». И это тоже из опыта: и как духовника Лавры (где столько братии, все такие разные – батюшка всех умел понять, простить, и все без исключения к нему тянулись с любовью поистине сыновней, от отца Наместника до каждого послушника, семинариста), и как духовного отца сотен и тысяч православных со всех концов Матушки-Руси.

О поздравлениях. Как духовник батюшка часто после трапезы поздравлял именинников, также говорил ответное слово, когда братия поздравляли его с днем Ангела, в дни Рождества Христова, Святой Пасхи. Его поздравления были, как правило, не столько конкретно имениннику (в смысле упоминания его послушания, поведения, вообще чего-то личного), но и не формально-общими, а очень теплым, добрым словом назидания на пользу ему и всем нам – опять же, на основании так любимого батюшкой Евангелия.

Помню, собрались мы после Литургии в алтаре Трапезного храма, ожидая начала чина Панагии. С гульбища, из своих покоев, в алтарь зашел отец Наместник, архимандрит Феогност. Батюшка, как увидел его, с какой-то детской, сыновней радостью совсем молодо поднялся, почти вскочил и, тихонько прихлопывая в ладоши, запел: «Нашему отцу Наместнику многая лета, нашему отцу Наместнику многая лета, мно-о-гая, мно-о-гая ле-е-та!» Это был будний день, и, хотя с батюшкой рядом всегда было тихо, светло, чего-то особенного до этого не чувствовалось. Но что за радость была в голосе и в лице батюшки – непередаваемо! Это чувство охватило и нас. Все так же тихонько стали подпевать. Отец Наместник с такой благодарностью и любовью смотрел на батюшку… Вот праздник в самый обычный день! Всех любовь и дух батюшки объединили в единую семью. Наверное, в таком духе, Духе Божием, преподобный Серафим каждого преходящего встречал словами: «Радость моя, Христос Воскресе!» Единство духа, единство святости – как плод стяжания Духа…

Но батюшка умел не только «радоваться с радующимися», его проникнутое Евангелием сердце буквально «плакало с плачущими». Как-то я приехал в Переделкино с одной семьей, тогда только воцерковлявшейся. У них было много скорбей: здоровье, жилье, работа – всё плохо, неустроенно. Батюшку я знал уже несколько лет. Зашел в келию, благословился, попросил утешить тех, с кем приехал. Не помню, сколько по времени говорил муж, но жена не выходила долго. Была ли исповедь или беседа, не знаю, но вышла она не только утешенная и успокоенная – буквально пораженная тем, что вспоминает при наших встречах в разговорах о батюшке до сих пор: как он плакал (и это – духовник Лавры, солдат, прошедший ад Сталинграда, слышавший исповеди тысяч людей), плакал вместе с ней, когда она рассказывала о своих горестях. Поразительно, сколько вмещало это сердце, как умело любить и сострадать!

Еще один пример мужества, любви и самоотвержения батюшки, навсегда мне запомнившийся. В конце 4-го класса семинарии я был принят в братию Лавры, одновременно поступив в Академию. Понимая, что теперь времени для занятий будет еще меньше, решил как можно раньше выбрать тему и браться за работу (тогда по окончании Академии почти все обязательно писали дипломные работы или защищали кандидатские диссертации). Темы помещались на стенде напротив кабинета проректора Академии по учебной работе. Разные кафедры, всё интересно. Решил взять благословение у батюшки. (Остановился на патрологии, хотелось, чтобы была польза душе: всё же изучение творений святых отцов. А тем – около сотни, на пяти листах! Помню, подумалось, хорошо бы писать по Добротолюбию или по преподобному Максиму Исповеднику.) Подхожу, спрашиваю: «Батюшка, хотелось бы писать работу в Академии, прошу помочь выбрать тему». Отец Кирилл пригласил зайти к себе в келию. Окончился обед. Батюшка был уставший, прилег на диванчик, который стоял справа от входа. Я сел на стул около изголовья. Вижу эти пять листов с темами, понимаю, сколько времени уйдет на их перечисление, сколько внимания и сил я займу у так уставшего батюшки. Сам не рад, лучше бы не приходил, по крайней мере сейчас. Но батюшка сказал читать, и я начал, не спеша, по возможности четко, изредка взглядывая на батюшку, готовый при первом его знаке прервать чтение. Батюшка слушал, прикрыв глаза. Но чувствовалось, что он слышит, молится – лицо было сосредоточенное, видна была работа мысли. Наконец, я окончил. Не помню, сам ли батюшка по своему обыкновению спросил, какую тему я хотел бы взять, или я сам сказал о Добротолюбии и о преподобном Максиме. Но он, как всегда мягко, тактично сказал, что лучше писать по творениям святителя Тихона Задонского, или, в крайнем случае, Иоанна Златоуста (добавив, что последнее будет сложнее, т.к. написано уже много). Таким образом «Христианская нравственность в раскрытии святителя Тихона Задонского» и стала темой моей кандидатской работы. Сначала я огорчился, т.к. слышал, что творения святителя Тихона очень простые, писались для простого народа, ничего специально для монашествующих, не говоря уже о глубокой догматике и аскетике. И только начав читать, изучать наследие святителя Тихона, я понял, как глубоко батюшка видел меня и благословил именно то, что было полезно мне тогда. Окончив институт, проникнутый и сейчас высокоумием и гордостью, я нуждался именно в простых, но исполненных силой духа творениях святителя Тихона, которые (как никакие другие, думаю, из того списка) благотворно подействовали на мою душу, смиряя, просвещая, духовно укрепляя ее своей цельностью, простотой и великой духовной силой личности святителя. Прозорливость ли батюшки проявилась в этом случае, или богатый опыт познания душ человеческих – не знаю. Может быть и то, и другое, «действующее любовью», которую я (как, думаю, и все, кто хоть раз говорил с батюшкой) ощущал всегда. (Полагаю, что по молитвам же батюшки, уже после его блаженной кончины, в утешение мне была подарена из его келии на память икона… святителя Тихона Задонского! Причем тот, кто передал ее мне, едва ли знал, и уж точно не помнил о моей диссертации, – разве это не чудо?!)

Время шло. Через год меня рукоположили во иеродиакона, а вскоре и во иеромонаха. Отец благочинный часто ставил служить поздние Литургии, которые тогда еще возглавлял батюшка. Служащих всегда было много, все были рады послужить с отцом Кириллом. Первые священнические молитвы Литургии, на антифонах, батюшка читал наизусть. Возгласы давал негромко (из-за возраста), но очень проникновенно, четко, каждое слово обращая к Господу. Молился ровно, тихо и кротко. Но всегда чувствовалось, что он, и никто другой, – предстоятель, так он предстоял пред Богом. 

Вспоминается такой случай. Шла Литургия, и вдруг на чтении Апостола или Евангелия какой-то человек, одержимый или психически больной, вдруг изо всей силы, примерно от аналоя с иконой праздника, бросил в алтарь камень. Литургия была в Трапезном храме, батюшка стоял немного справа от Горнего места, мы по бокам, всё как обычно. Камень пролетел сквозь семисвечник и ударил в икону Воскресения Христова на Горнем месте (пока ее не заменили, в левом нижнем углу зияло отверстие, в стороны расходились трещины. Икона была написана на стекле монахиней Иулианией (Соколовой) и подсвечивалась изнутри). Первая мысль была о батюшке. Слава Богу, камень пролетел левее. Батюшка совсем не изменился в лице, даже не посмотрел ни в храм, ни в сторону, куда полетел камень, – весь был углублен в слушание читаемого, хотя всё видел и понимал, какой опасности только что подвергся. Его лицо, помимо сосредоточенности, выражало какую-то печаль (но ни тени испуга, тревоги) – наверное, за безумца, который это сделал.

Много лет мне по милости Божией доводилось служить поздние Литургии в Трапезном храме на праздник Введения во храм Божией Матери. Ее неизменно возглавлял батюшка, ему сослужил покойный иеродиакон Алексий (Писанюк). (Удивительно светлый – батюшка его очень любил – отец Алексий часто его сопровождал, в том числе в поездках на родину в Рязанскую область, на могилки родителей; о нем написана замечательная книга «Скончався вмале, исполни лета многа…» Говорят, батюшка плакал, когда узнал, что отец Алексий разбился, когда ехал на машине в Дивеево поздравить свою маму, инокиню Варвару, с днём Ангела.) Так вот, после окончания Литургии и славления батюшка обязательно говорил слово к молящимся – всегда в этот день о детях, ответственности родителей за их духовно-нравственное возрастание, воспитание в православной вере, страхе Божием, приводя в пример святых родителей Пресвятой Богородицы Иоакима и Анну. Всё, что говорил батюшка, было понятно, известно и очень просто. Но все слушали, не шелохнувшись, с предельным вниманием, казалось, не дыша. Дело было в том, кто и как говорил: необыкновенная притягательность голоса, этих простых слов, сила духа почти физически ощущаемая, отеческая любовь к слушающим, их детям, – всё невольно притягивало, приковывало зрение и слух к его старческой, но такой сильной духом фигурке. Всё это не передать, надо видеть и слышать. (Говорили, что за основу своих проповедей батюшка брал проповеди святого праведного Иоанна Кронштадтского.)

Со временем вопросов у меня становилось всё меньше, надо было исполнять то, что узнал, и теперь силы черпались в общении, в одном облике батюшки – так глубоко утешительном, назидательном во всём. (Назидательном даже в каких-то неправильностях, недостатках: благодатью Божией они обращались в притягательные, замечательные достоинства. Например, батюшка слегка заикался. Но именно это придавало его умной, неспешной, кроткой речи, когда он, говоря, одновременно думал и молился, непередаваемое обаяние. Вспоминается, как-то мы шли с батюшкой по монастырскому двору. Вдруг откуда-то появилась кошка, за которой следовало двое котят. Батюшка прямо просиял: «Вот! Кошка с дитями!» Казалось бы, это неправильно. Надо сказать «кошка с детьми», хотя и так нельзя: дети бывают у людей, а кошка – с котятами. Но эта «кошка с дитями», светлая улыбка батюшки, его детская радость и нежность голоса, сияющие тихой радостью глаза до сих пор живут в моей памяти. И я вновь и вновь ощущаю их свет и тепло, когда вспоминаю этот наш небольшой, в несколько шагов путь и эту встречу…)

Батюшка неохотно вспоминал прошлое, особенно военное. Осенью он уезжал в Крым, часто лежал в больнице, – главной проблемой были легкие. Застужены они были с тех пор, как он вместе с другими защитниками Сталинграда держал оборону на берегу Волги, когда они две недели пролежали в снегу, причем нельзя было даже закурить – немцы сразу открывали огонь, каждый метр нашей обороны был пристрелян. Только один раз в сутки, когда становилось темно, приезжала полевая кухня и привозила еду. И так две недели непрерывно. Нам такое даже представить себе трудно…

Легче, хотя по нашей расслабленности тоже непросто, представить, какой была послевоенная жизнь Лавры (рассказ не самого батюшки, но одного из тех, кто тоже тогда подвизался в обители преподобного Сергия). Храмов было мало, после войны число верующих возросло, многие старались приехать в Лавру. Паломников было множество, а братии мало. И расписание (по крайней мере, служащих священников) было таким: после Всенощного бдения (около 9 часов вечера) начиналась исповедь, которая продолжалась до ранней Литургии (в 5 часов утра). Тогда часть исповедовавших шла служить, а другая – за свечной ящик. По окончании Литургии те, которые были за ящиком, шли служить позднюю Литургию, а отслужившие – за ящик. Только после этого был отдых. Так подвизался и отец Кирилл. Это самоотвержение – до конца, до предела – батюшка сохранял всю жизнь. Никогда я не видел его отдыхающим, читающим, гуляющим, т.е. живущим «для себя». Никакого личного времени, интересов, дел. Или богослужение, или люди, и только минимально необходимый отдых.

Все годы, которые я знал батюшку, расписание его было неизменным. 5:30 – братский молебен. После окончания полунощницы (около 6:30, в будние дни) – прием людей в «посылочной», до 11:30. Потом правило, обед, беседы с гостями и духовенством, краткий отдых, опять прием, исповедь, беседы. В 20:30 – чтения, о которых уже упоминал. В 21:45 батюшка уходил в келию, иногда еще беседовал с теми, кому это было необходимо. Так проходили будние дни, когда батюшка был в Лавре.

Под праздники батюшка исповедовал братию. В осенне-весенний период богослужения были в Трапезном храме. Батюшка принимал исповедь всю службу, в главном алтаре, сидя справа, под фреской Рождества Христова. Иеродиакон Алексий зажигал большую свечу, которая горела всю службу. Батюшка читал общую исповедь, на отпусте поминая святых покровителей всех исповедующихся братий. Потом начиналась частная исповедь. Батюшка, какой бы ни был уставший (особенно в конце службы), всё внимательно слушал, кратко, но точно советовал, не настаивая – никакого раздражения, нетерпения, формализма. В конце подходили семинаристы, мирские люди, но их доступ по окончании службы келейник батюшки ограничивал. После этого батюшка шел в «посылочную», где его уже ждали многочисленные чада, в основном сотрудницы Лавры, жители Сергиева Посада. Там батюшка также исповедовал, буквально до 23:40 – 23:45. Потом шел к себе в келию, где принимал лекарство: надо было успеть до полуночи, ведь на следующий день предстояло служить. Как было сказано, в праздники батюшка служил поздние Литургии. Потом обед, правило, вопросы братии, краткий отдых, опять исповеди, беседы, чтения с нами – до конца дня.

В последний раз я сподобился видеть батюшку незадолго до его кончины. Было 22 сентября, день рождения моей мамы. Она тогда жила в Переделкино, у сестры, и пошла помолиться в новопостроенный храм святого благоверного князя Игоря. Пришел туда поздравить маму и я. В конце службы подошел поприветствовать рабу Божию Любовь, которая ухаживала за батюшкой и в тот день тоже была в храме. Я сказал, что здесь с мамой и у неё сегодня день рождения. Она пригласила нас к батюшке. Мы очень обрадовались, это был лучший подарок в такой день: мы были одни и могли побыть у батюшки сколько хотели. Батюшка лежал уже давно. Это был великий подвиг терпения и молитвы. Келейницы рассказывали, что, когда батюшка мог еще говорить, они разбирали имена, которые он произносил – поминая, видимо, своих духовных чад. Обычно, когда батюшку посещали братия, его вывозили в зал, где кто-то из старших говорил краткое слово приветствия (пока батюшка мог слышать; еще раньше он говорил несколько слов в ответ, и каждое из них было нам подарком – с каким трудом оно давалось до предела ослабевшему старцу!) На этот раз мы оказались в комнатке, в которой батюшка провел последние годы жизни. В тишине, одни, мы с мамой смогли побыть с дорогим батюшкой, который после моего отца стал для нас самым близким человеком, не только во многом определившим мою судьбу, но и переродившим меня внутренне.

Хочется закончить эти воспоминания словами батюшки: «Самое главное – читать Евангелие. Через это чтение будет укрепляться вера и добрая воля, будут просвещаться ум и сердце». Но читать – слыша, как призывает диакон на богослужении: «И о сподобитися нам слышанию Святаго Евангелия Господа Бога молим». Слыша и откликаясь самой жизнью, – чтобы слово Евангелия стало той закваской, которая, по слову Спасителя, переквасит всю нашу жизнь. Пример такого нового хлеба, нового во Христе человека явил приснопамятный наш духовный отец, батюшка архимандрит Кирилл. Господь да упокоит его святую душу в селениях праведных, а мы будем и теперь жить его молитвами, светлым примером его жизни, которая для сподобившихся знать батюшку навсегда запечатлеется путеводной звездой, ведущей к Господу и Спасителю нашему, добрым и верным рабом Которого был вошедший «в радость Господа Своего» батюшка отец Кирилл.